Костёр в ночи. Лес или степь, неважно. Освещённый круг, в кругу пляшут тени, за кругом темнота. Смотреть в темноту - можно; увидеть в ней что-либо - нельзя. Шелест, шорохи, писки и подвывания слышать можно; что-то иногда, очень редко, отразится парой точек от пламени костра; и всё.

Человек у костра очень плохо представляет себе, что находится за кругом света, потому что там очень мало происходит. Темно, ничего не видно, шорохи и писки несравнимо менее занимательны, нежели дёрганье языков пламени и соответствующее ему изменение формы теней: от самого человека, от всяких веток с палками.

Человеку у костра очень легко дойти до мысли, что там, за границей света, вообще ничего нет и быть не может, а есть сплошной обман слуха или покамест неизвестные гармоники треска сучьев в костре.

А если кому-то надобно увлечь человека этой мыслью, то пламя костра подлежит всемерному возвеличению, да и в игре теней надо находить высшие смыслы, а уж если тень движущейся руки сливается с тенью от лежащей ветки - такое обдумывать годами. Отрывая взгляд от огня только по крайней надобности или вовсе не отрывая.

Всё равно неосвещённого не существует.

Кому и зачем увлекать человека игрой огня, возвышая и превознося её? Ну, кому-нибудь там, в темноте. Голодному. Чтобы без помех накинуться сзади.

Так я о свободе.

Нет поступков, которые мы не можем вообразить, а значит, и совершить при некотором сочетании обстоятельств. Ещё раз: поступков, которых мы не можем вообразить - нет. Чем меньше мы можем вообразить эти поступки, тем меньше они существуют, тем дальше они от костра, тем менее они освещены.

Когда мы узнаём про других людей, творящих вещи неожиданные, - восхитительны эти вещи или ужасны - не воображённые нами заблаговременно, то мы скорее стараемся найти объяснения им в игре привычных нам теней, нежели в признании, что там, во внешней тьме, тоже могут быть предметы: хотя бы освещённые чужим костром, если уж не нашим.

Или не освещённые ничем, но не перестающие от этого существовать.

И лезть во внешнюю тьму, и готовиться к защите от неё трудно, а обычному человеку ещё и страшно. Особенно тогда, когда объяснение невообразимого поведения перестаёт опираться на священные тексты и астрологию с хиромантией, а привлекает гормоны, психические комплексы, групповое сознание, раздавленную в прошлом бабочку и иные объяснения, мимо которых не пройдёшь, как мимо палатки духовидца на ярмарке.

Эта трудность и этот страх питают преклонение перед свободой как форму отказа от преодоления её границ и помогают всякой заинтересованной стороне - самому человеку или кому-то извне - делать из свободы всеувлекающего идола.

"Я всё могу - то, что я могу, и есть всё; если я чего я не могу, то того нет или не должно быть, что то же самое". "Ты свободный человек и всё можешь; сосредоточься, смотри в костёр, следи за тенями, не отвлекайся, темноты за твоей спиной и меня в ней не должно быть, а значит, и вовсе нет, что то же самое".

Именно отсюда и берёт начало моё настороженное отношение к тому, что в современной России зовётся "либеральным образом мысли", а равно к его носителям.

Не из-за неправильного цвета флагов или неверной шеренги авторитетов. Даже не из-за невоздержанности в речах. Но именно и только из-за одержимости свободой, из-за придания ей космически и комически раздутой привлекательности, из-за отрицания её биологических и социальных границ и - самое важное - из-за отрицания жизни за этими границами.

А эта жизнь есть. И она голодна.

Спасибо за внимание.

---

А кроме того, я считаю, что Аракчеев должен быть свободен.
Ибо нераздутая ценность у свободы всё же есть.

---